Энциклопедия русского пьянства
Отрывки из комментария Алексея Плуцера-Сарно к поэме Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки»
...я, как только вышел на Савеловском, выпил для начала стакан зубровки...
«Зубровка» содержит 40% спирта. Ее полное название — «Горькая настойка Зубровка». Приготавливается с добавлением спиртового настоя травы зубровки душистой (Атлас вин, 152). Настойка имеет зеленовато- желтый цвет, слегка жгучий вкус (Рецепты, 110), аромат травы зубровки (кумарина) (Алкогольные напитки, 139). Одна из недорогих и традиционно очень популярных в России настоек, которые в просторечии именуют «водкой» или «белой». В 1950–1960-х годах «Зубровка» была одной из десятка лучших горьких настоек, неоднократно получала призы и медали на международных конкурсах. «Для начала стакан зубровки» — звучит комично, ибо немалая доза в 200 граммов водки, выпитая залпом без закуски, для нашего героя — только самое начало.
...в качестве утреннего декохта люди ничего лучшего еще не придумали.
Декохт — водный отвар лечебной травы, не содержит спирта. В состав «Зубровки» действительно входит травяной экстракт, и герой употребляет ее именно как лечебное средство против похмелья, потому и называет декохтом. Слово это встречается в литературе (у Ф. М. Достоевского, И. С. Тургенева, А. П. Чехова, Б. Л. Пастернака и др.) в формах: декохт, декохто, декокт. В русский язык пришло непосредственно из латинского: decoctum — «отвар» (Латинско-русский словарь, 224). Распространилось в XVIII веке: «Маркович упоминает в 1726 году, что он составлял рецепт „на декокт посполитый“» (Прыжов, 207). Известны были декохты простудный, потовой, возбудительный, грудной, кровоочистительный. Ср.: «Вылечился, употребляя взварец или декохт, составленный из сухой малины, меду... и инбирю» (Словарь языка XVIII в., VI, 80–81). В словарях ХХ века уже отмечено как устаревшее (см., например: Ушаков, I, 677; БАС, IV, 129). Правильнее было бы считать это слово редким и сугубо литературным.
...кориандровая действует на человека антигуманно...
«Кориандровая» содержит 40% спирта. Ее полное название — «Настойка горькая Кориандровая». При изготовлении используются спиртовые настои кориандрового, тминного и анисового семени, добавляется сахар. «Кориандровая» имеет «сложный букет, со слегка выделяющимся ароматом кориандра»; «Цвет слегка желтый, вкус мягкий, слегка пряный, аромат сложный» (Рецепты, 119; Ликеро-водочные изделия, 22). В 1950-х годах выпускалась также бесцветная разновидность настойки (Рецепты, 119). «Кориандровая» (в отличие от «Старки» или «Лимонной») не относится к числу самых популярных настоек.
О, эта утренняя ноша в сердце! о, иллюзорность бедствия! о, непоправимость! Чего в ней больше, в этой ноше, которую еще никто не назвал по имени, чего в ней больше: паралича или тошноты? истощения нервов или смертной тоски где-то неподалеку от сердца?
Нагнетание на протяжении всей поэмы эпитетов, передающих состояние крайней степени алкогольного отравления, приводит к тому, что не только жуткий финал, но и вообще все события поэмы постепенно начинают восприниматься многозначно: не только трагически, как муки и смерть главного героя, но и квазитрагически — как сон, болезненное состояние, соотносимое с галлюцинозами и бредовыми состояниями алкогольного делирия.
Медицинская литература описывает это состояние сходным образом: «Алкогольный делирий... протекает в форме галлюцинаторного помрачения сознания с преобладанием истинных зрительных галлюцинаций, иллюзий... изменчивого аффекта, сопровождаемого страхом, двигательным возбуждением, сохранностью самосознания... Больные не могут сразу отличить сон от реальности, не сразу осознают, где находятся» (Психиатрия, II, 144–147). В поэме явно присутствует ироническая поэтизация болезненных состояний, помрачения сознания и бредовых сновидений. Понятие тошноты здесь погружено в философические размышления главного героя, а потому приобретает явные экзистенциальные смыслы. Этот смысловой пласт поэмы уже привлекал внимание ученых: «Доминирующим для поэмы и фундаментальным для экзистенциализма оказывается тошнота. <...> Стилистический период начинается с сильно окрашенных эмоционально риторических фигур, контекст которых снимает сниженность и физиологичность тошноты. Иллюзорность бедствия — экзистенциалистское понятие, поэтому семантический пуант, к которому движется это скопление риторических восклицаний, внешне кажется несовместимым — дилемма между параличом и тошнотой. Логическая цепочка — внутренне — выстроена очень точно: иллюзорность бытия вызывает либо паралич (читай как „паралич воли“, понятие, восходящее к Шопенгауэру и Ницше), либо тошноту как знак несварения мира» (Ищук- Фадеева, 51). Другие исследователи трактуют тошноту в русле христианских страданий плоти: «Алкоголь и тошнота — это ключевые символы художественного пространства „Москвы — Петушков“. Представляется, что отношение „вино — тошнота (блевотина)“ является как бы сдвинутой параллелью ключевой христианской оппозиции „душа — тело“ (по словам Венички, это дано взамен того, по чему тоскует душа). Душа христианина — это дарованная человеку часть Бога, а его молитва — интимный контакт с Единым; Веничкино питие „интимнее всякой интимности“, потому что в его процессе в нем открываются „бездны“ и происходит — в диалоге с Господом или непосредственно перед лицом Его — своеобразное причащение „мировой скорби“. В христианских текстах праведник страдает и призывает в помощь Бога, чтобы преодолеть свою порочную и порочащую душу телесность — Веничка страдает и молится, „умоляет Бога не обижать его“, в тамбуре электрички, сдерживая тошноту. Агрессивная телесность окружающего мира связывается в поэме с его грубостью („звериный оскал бытия“ — это когда даже белые и „безо всякого шва“ чулки официантки вызывают отвращение, а окружающие подчеркнуто грубы — и их грубость порождает внутреннюю и мировую „пустопорожность“). Телесность вообще вызывает в Веничкиной душе кроткое, но упорное неприятие (в качестве примера можно привести историю о Веничкином целомудрии, из-за которого он был объявлен „Каином и Манфредом“)» (Смирнова, 104).
И немедленно выпил.
В простонародной традиции в дружеском мужском кругу или в одиночестве («в одно лицо») спиртные напитки действительно выпиваются быстро, залпом, большими глотками: «Напиться в шесть секунд» (Словарь сленга, 249). Обычная средняя разовая доза в этой традиции — 100–150 граммов. В мужском коллективе бутылка водки часто разливается поровну и полностью, а доза зависит от соотношения количества водки и количества пьющих. Традиция разливать водку поровну, как и питие «до дна», — одна из древнейших, она восходит к языческим ритуалам и сохранилась до наших дней. Не допить «до дна» испокон веков означало оскорбить окружающих. Подобные факты отмечали путешественники еще в середине XVII века: «...гости выпили чаши за здоровье хозяина и хозяйки, осушая их до капли, ибо у них обыкновение, что кто не осушает чашу, тот считается отъявленным врагом, потому что не выпил за полное здоровье хозяина дома» (Павел Алеппский, 36). Питье «единым духом» — многовековая кодифицированная норма достойного поведения. Адамс зафиксировал эту традицию еще во времена Ивана Грозного: «...у прислуживавших Князю ниспускались с плеч самые тонкие полотенца, а в руках были бокалы, осыпанные жемчугом. Когда Князь бывает в добром расположении духа и намерен попировать, то обыкновенно выпивает бокал до дна, и предлагает другим» (Адамс, 53). Ритуал выпивания «до дна» в своих магических истоках симпатически приводил к тому, что дом данного хозяина должен был стать богатым, то есть превратиться в «полную чашу». В рамках этой традиции распространились и соревнования по скорости и количеству выпитого. В. В. Ерофеев ориентировался на всякого рода стереотипы питейного поведения совершенно сознательно: «Обязательно вставить соревнование, кто кого перепьет» (Ерофеев. Записные книжки, 396). Подобную бытовую традицию быстрого питья крепких напитков нельзя считать чисто русским явлением, поскольку она уже много веков распространена и в Европе: «...речь идет о том, чтобы напиться, не больно заботясь о вкусе. Южане с насмешкой смотрели на... северных питухов, которые... свой стакан выпивают залпом» (Бродель, 253). Вообще во всех традиционных коллективах человек, способный пить быстро и много, но при этом не пьянеть, пользуется наибольшим уважением. И неслучайно в русском фольклоре огромные дозы выпитого алкоголя интерпретировались исключительно как героические — мужественность и сила героя рассматривалась как прямо пропорциональная его способности к пьянству. Так что умение Венички поглощать «безмерные» дозы алкоголя сближает его не только с фольклорными героями, но и со многими литературными персонажами героико-комического характера, например с Гаргантюа, у которого тоже была «огромная глотка». Выдающаяся способность к питию в традиционных культурах символизировала исключительные личные качества и высокий социальный статус пьющего. И сам В. В. Ерофеев всегда гордился своей способностью много выпить и не опьянеть. Венедикт Ерофеев-младший вспоминал: «Пьяным я его видел редко в детстве. Он же стал пьянеть только после нескольких операций, когда организм был ослаблен. Стал агрессивен, в чем раньше еще не замечали. Чем он в нашей деревне славился, и до сих пор ходит молва, что Венькин папа мог выпить литр водки, все на него глазели, когда же он, наконец, что-то почувствует, а он ничего» (Вайль).
— А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то Мусоргский!
М. П. Мусоргский действительно пил очень много, о чем сохранились свидетельства современников. Н. А. Римский-Корсаков был его близким другом почти 20 лет. В 1871–1872 годах они даже жили в одной квартире. Он на протяжении многих лет безуспешно пытался оказывать на своего друга благотворное влияние, требовал от него более усердных занятий музыкой и прекращения пьянства. Но Модест Мусоргский был человек депрессивный, эмоциональный, безудержный в своих увлечениях. Зачастую он ночи напролет просиживал в ресторациях со своей свитой собутыльников. В профессиональном сообществе он постепенно стал изгоем, поскольку последние годы жизни пил, практически не переставая. Умер он в нищете в солдатском госпитале. Описание в поэме внешности композиторов, как подметил Эдуард Власов, восходит к портретам всклокоченного и нетрезвого М. П. Мусоргского работы И. Е. Репина и утонченного Н. А. Римского- Корсакова во фраке кисти В. А. Серова. Сцена пробуждения Мусоргского в канаве («вставай, иди умойся и садись дописывать свою божественную оперу „Хованщина“!»), по мнению комментатора, восходит к биографии композитора: «...поздно ночью Корсаков возвращался домой. Мусоргский... обычно уже спал... А ранним утром появлялся Стасов... „Одеваться, умываться!“ — гремел Стасов» (Кунин, 56).
Издательство «Вита Нова»
22.11.2011
