Почему люди становятся алкоголиками?

Какой может быть смысл, интерес, откуда может быть такое неукротимое желание, страсть к саморазрушению?

Это такая иллюзия сильная - уверенность, что словами (не теми, так другими) можно достучаться до кого-либо. До некоторых нельзя достучаться ничем: ни действием, ни бездействием, ни словами, ни криком, ни скандалом, ни слезами. Абсолютная растерянность.

Объясните мне, какой может быть смысл, интерес, откуда может быть такое неукротимое желание, страсть к саморазрушению? Откуда у человека с прекрасными данными, памятью, способностями, хорошими родителями, прекрасным культурным бэком, с юности усвоенным английским языком и даже с аттестатом, пестрящим пятерками... откуда у него может появиться упоенность собственным ничтожеством, сопряженная со страстным желанием всеобщего восхищения? Почему человек может застрять на подростковом эпизоде эпатажа и мнимой «необычности» и нелепо и глупо культивировать его? Понятное дело, что там где-то засел и зудит комплекс неполноценности, жажда похвалы и всеобщего признания, инфантилизм (присущий всем в принципе в той или иной степени, но в разных его проявлениях), но что с этим делать?

Она начинала пить, как и все мы - в подростковом возрасте. Только мы пили, чтобы было весело, за компанию, компанией, по случаю, пробуя как «запретный плод», утверждая себя во «взрослости» и т.д. И потом это все сошло на нет, даже на праздники далеко не всегда обнаруживаясь. Переродилось из атрибута «взрослости» во всего лишь гастрономическое дополнение к празднику, ну или в качестве маленького праздника расслабления вечером, чтобы ощутить эту терпкость вина на языке, насладиться-растянуть минутку для себя в закате или сумерках.

А у нее это все развивалось... Пиво. Крепленое пиво. Бутылка - при выходе из дома. Бутылка - по дороге домой. Джин-тоник. Просто так, на улице. С ухарством, с панибратством. Параллельно, конечно, какие-то идиотские бесцельные компании, непонятные знакомства, стремление быть первой среди низших, а потом и самоуничижение в служении, упоение в мнимой нужности и какое-то умиление унижениям, переживаемым от этих контролеров автобусов, алкоголичных водителей троллейбусов и просто лиц без определенных занятий, больных поголовным отсутствием грамотности и образованности. Но даже их пристрастие к алкоголю выглядит невинным. А тут... Что-то из разряда мужиков возле пивного киоска, которые водились в не таком уж далеком прошлом. И ведь у тех киосков, еще совсем юная, она, помнится, ухарилась и хвалилась, соревнуясь с крепкими ровесниками и уже пожуханными «старшими» - кто больше выпьет.

А теперь... Теперь, после ежедневного крепленого пива, которое уже много лет назад начало менять с одного-двух глотков и ее поведение, и ее речь, и координацию движений, а также тело и сознание, а еще после месяца, проведенного в психиатрической клинике, куда, впрочем, она пришла добровольно - чтобы «подшиться»... Теперь - это водка. Водка из разряда «сивухи». Похоже, она не понимает, что запах этой сивухи ощущается издалека и все вокруг понимают, что вот она снова среди дня прихлебывает втихаря. Не верит, что по ее речи, поведению - видно, как она меняется. Я не знаю, что у нее в голове, потому что иногда кажется, что там нет ничего. Когда она трезва - она такая же, какую я ее люблю.

Когда она выпьет - я продолжаю разговаривать с той ею, которую я знала много лет и которая, как я знаю, может еще быть - если вдруг, по какой-то причине, не будет водки.

Теперь уже даже когда она не пьет, я не могу считать ее совершенно нормальным человеком. Потому что система ценностей странна, потому что мотивация к действию отсутствует, потому что человек не считает себя никому должным, не верит ни во что и только видно, что страдает - от невостребованности, от того, что ей нечего предложить миру и что все ее достижения - в прошлом, от того, что ей кажется, что она никогда уже не догонит нас, ушедших дальше. И она даже и не хочет пытаться догонять, ведь тогда она не будет первой - той первой, которой она была или могла быть. Была или могла быть 15 лет назад.

Я знаю, я вижу, как с этой точки можно было бы... Как еще не поздно... Как еще можно выжить... Но я не знаю, что делать. Я сижу с ее мамой, моей второй мамой, на кухне по ночам, когда она, снова выпившая с еще не снятой химзащитой, бредит или буянит в соседней комнате. А мы с мамой разговариваем о Боге, о католицизме, о птицах, о литературе и психологии, о воспитании детей... Потому как, что еще остается делать... Мы постоянно говорим о ней, о чем бы мы ни говорили. О том, как она любит Лермонтова, а не Пушкина, а мы обе - и я, и моя вторая мама - напротив, Пушкина уважаем больше. И обсуждаем - почему. Говорим о психологическом инфантилизме в разных его проявлениях - и говорим о ней. Говорим о моих родителях и параллельно я не могу не думать, как же будут жить ее родители дальше, ведь они стареют с каждым годом и, к сожалению, я это вижу так же явно, как вижу старение своих родителей.

Где-то там, за пеленой алкогольного дурмана, есть она, та, которая моя подруга с трехлетнего детсадовского возраста. Она не идеальна, у нее есть свои недостатки и порой с ней крайне тяжело. И так обидно, что кроме меня и нашей общей подруги никто больше об этом не знает. Даже ее родной отец сказал, что ее сознание деградирует и разговаривать с ней уже не о чем, остается только сдать ее куда-нибудь, куда сдают алкоголиков или в психушку, и постараться забыть о ней. А так хочется снова увидеть ее ту, несовершенную, с кучей «тараканов», но с которой так было здорово просто даже решать кроссворды - часами. Или делиться впечатлениями от свежепрочитанных книг. Ведь теперь наш удел в беседах - только ее отчаянные попытки продемонстрировать уже мнимое, уже утраченное превосходство в эрудиции, начитанности и образованности, чтобы все еще не чувствовать пропасти под ногами.

Сегодня она снова пьяна. И она сказала мне, что да, хочет умереть. И не верит в Бога. И, конечно, виновата во всем судьба, тяжелая ее судьба, явившая ее миру не под той звездой и не вовремя. Это были последние более-менее осознанные слова после того, как начался бессвязный бред и шатание по квартире.

Самое тяжелое - чувствовать, что ничегошеньки не можешь сделать, что совершенно бессилен. И что остается только одно - смотреть с болью и горечью на то, как человек убивает себя, и как, медленно, но верно и с наслаждением умирая, вываливаясь попутно в грязи, он делает больно своим близким - максимально больно. И сочувствовать, и чувствовать боль этих близких, близких и мне также.

Где-то слом, где-то что-то не то и, кажется, что вот-вот, что рядом, что ведь не может же не понимать вот это или не видеть вот это, но... не понимает. Не видит. Не хочет видеть и понимать.

 
Yarmarka.net
30.03.2011